Аркадий Гайдар - Том 4. В дни поражений и побед. Дневники
Разговор был прерван неожиданным шипеньем и грохотом. С печки слетел деревянный ушат, за ним с жестянкой на хвосте скакнул на спину Матвея ошалелый котенок, а вслед высунулось сконфуженное лицо Кирюшки.
– Все балуешься, дьяволенок! – сбрасывая котенка, крепко выругался Матвей. – Тебя доктор со мной для баловства послал? Тебе сказано, чтобы спокой, а ты – вон что.
Ошалелый от звона жестянки, котенок птицей метнулся на шкаф, не удержался и, зацепив когтями старые калюкинские штаны, вместе с ними свалился в порожнюю кадку из-под капусты. А покрасневший, как пареный бурак, смущенный и оскорбленный Кирюшка выскочил в сени. Все рассмеялись.
– Вот еще золото! – пробурчал Матвей и позвал Кирюшку.
Кирюшка не откликался.
– Не идет! Как бы реветь не начал, – забеспокоился Матвей. – Кирюшка! Поди сюда. Сейчас вместе в кузню пойдем… – И, как бы оправдываясь, он объяснил – С ним нельзя строго. Доктор не велел. Да и так жалко мальчишку. Отец у него хороший человек был, свой, рабочий… Пойди сюда, Кирюшка, – уже совсем мягко позвал Матвей. – Вон Калюкин говорит, чтоб я тебя в Каштымово на ярмарку отпустил.
– Врать-то! – после некоторой паузы послышался из-за двери недоверчивый голос.
– Зачем врать? – подтвердил Калюкин. – Я и на самом деле возьму. Утром поедем, к вечеру вернемся. Ярмарка большая. Сегодня видал: карусель налаживают.
Это становилось интересным. Особенно после того, как Фигуран уверял, что никакой карусели не будет.
Кирюшка тихо высунулся из-за двери и, надувшись, не глядя ни на кого, подошел к Матвею.
– Рева! – удерживая его за руку, укоризненно сказал Матвей. – Не в отца пошел. Тот человек был крепкий… камень. Ну, иди. – Отпустив Кирюшку, Матвей повернулся к Калюкину: – Мы с его отцом в германскую в одном полку служили. Так, поверишь ли, окопы, грязь, тоска, голод, холод… Иные совсем обалдели, как скоты. Куда идут? Куда ведут? А он, бывало, хлопнет меня пятерней по плечу – а пятерня здоровая: «Не робей, Матвей! Шагай крепче, а наша правда все равно наружу выйдет». Смелый был человек. Вот однажды послали нас с ним в соседнюю роту для связи. А погода была темная, грязная… Вдруг окликает нас офицер…
Почувствовав, что кто-то сжимает ему локоть, Матвей обернулся, поперхнулся и почти испуганно замолк.
Побледневший Кирюшка стоял рядом и, широко открыв глаза, с огромной жадностью ловил каждое сказанное слово…
– Да… Гм… Вот идем это мы, значит… Гм!.. А подай-ка мне, друг Калюкин, табачку… закурить… Что-то нынче табак плохой пошел, слабый: куришь, куришь– как солома… О чем это я… Да! Так пускай, Калюкин, он с тобой завтра на ярмарку поедет. Там то да се… Карусель. Беги-ка, Кирюшка, посмотри: кажись, чужая собака во двор забежала… Ду-рак! – выругался Матвей, когда Кирюшка тихо и послушно вышел за дверь. – Нельзя при нем про отца рассказывать. Болеет. Видали, как он глаза-то разинул?.. Хороший у него отец был, – скороговоркой докончил Матвей. – На таких-то людях советская власть строилась.
* * *Кирюшка был очень обрадован. Правда, сначала смущал уговор идти завтра на рыбалку. Но он успокоил себя тем, что, во-первых, на рыбалку можно каждый день, а на ярмарку – не каждый. Во-вторых, Степашка и Фигуран бывали, конечно, на ярмарке уже сто раз, а он – еще ни разу.
Ему не терпелось, и он хотел, чтобы ночь пришла поскорее. Тотчас Же после обеда он вычистил сапоги. Потом развязал узелок, достал чистую рубаху и раз десять вытаскивал подаренную матерью пятерку.
Калюкиха попросила его купить на ярмарке три иголки, а Любка наказала поискать полметра резиновой тесьмы и взять на почте два конверта.
Гордый оказанным доверием, Кирюшка важно переписал все поручения на листок и деловито сунул его в свой клеенчатый бумажник.
* * *Вечером, уже после того как вымылся Калюкин, пришел Матвей и позвал Кирюшку в баню.
После бани, когда Матвей еще одевался, Кирюшка выскочил в сад.
Вечер был тихий, сырой, теплый.
На пригорке мерно поскрипывала старая мельница, и ее распластанные крылья показались Кирюшке лохматыми и такими длинными, будто бы доставали они до самого неба.
«Как в сказке про великанов», – подумал Кирюшка и покосился на черную гущу кустарника, где что-то хрустнуло, пискнуло и замолкло.
Рядом жалобно свистнула ночная пичужка, и, точно в ответ ей, совсем из другого угла три раза сердито каркнула чем-то потревоженная ворона.
И эта длиннокрылая мельница, и птичий разговор, и черный кустарник, и запах прелых листьев, и наполненная незнакомыми шорохами тишина-все было еще ново, непривычно и даже немного страшновато.
«А что, если бы и на самом деле были черти, ведьмы, разные страшилы? – подумал Кирюшка. – В городе им негде: там светло, трамваи, милиционеры. А здесь темно, тихо».
Он запахнул пальтишко и негромко позвал:
– Дядя Матвей, ты скоро?
Матвей не отвечал.
«А как открылся железный засов… – вспомнил охваченный страхом Кирюшка. – Разве же засовы сами открываются?»
Кирюшка быстро скакнул назад к бане, но тотчас же остановился, потому что под ногами громко треснула сухая ветка.
Вдруг через просвет кустарника он увидел в поле далекие движущиеся огоньки и услышал слабый, но очень знакомый шум.
– Трактора на пашне, – сам не зная почему, обрадовался Кирюшка. – Смотри, какие хорошие! – улыбнувшись, прошептал он. – С фонарями пашут.
И, прислушиваясь к ровному бодрому шуму машин, машин, к которым он привык на заводе с глубокого детства, Кирюшка рассмеялся над своими пустыми и случайными страхами.
– Может быть, это Фигуран нарочно отодвинул, чтобы попугать Степашку. Он, Фигуран, хитрый. Бога нет, черта нет. Степашка трус. А я буду смелый… Как папа… – добавил Кирюшка, вспомнив обрывок из недоконченного Матвеева рассказа.
– Ну! Что кричал? – появляясь из-за кустов, спросил запарившийся и отдувающийся Матвей.
– Так… ничего, – уклонился Кирюшка. Он взял Матвея за руку и, шагая с ним рядом, неожиданно спросил: –А что, дядя Матвей! Ведь скоро у нас всего много будет. И отец мне говорил, что много, много…
– Чего много? – не понял Матвей.
– Ну всего: машин, аэропланов, стратостатов.
– Конечно, все будет. И машины и стратостаты. А главное, чтобы жизнь хорошая была.
– И будет!
– Обязательно будет! – подтвердил Матвей. – Сам видишь, как кругом люди стараются.
И хотя Матвей сказал это так, вообще, но Кирюшка понял его по-своему и обернулся туда, где мерцали далекие огоньки и откуда все ясней и ясней доносился ровный, несмолкающий шум.
Под однотонное ворчанье Калюкихи, которая не переставая поругивала опять запропастившуюся Любку, скоро и тихо заснул раскрасневшийся и усталый Кирюшка.
Поздно уже пришла запыхавшаяся и веселая Любка.
Прежде чем мать успела открыть рот, Любка сама выругала ее и за то, что на ночь не открыла форточку, и за то, что мать развесила в избе стираные калюкинские подштанники.
– Работаем, как люди, а живем, как свиньи, – грубовато упрекнула она.
Сунула руку в карман, выложила перед матерью яблоко, горсть каленых семечек и, захватив с подоконника жестяную коптилку, собралась в баню.
– Керосину долей. Там на донышке. То-то промоталась! Поди-ка, вся баня остыла.
Любка потрясла коптилку: там чуть булькало. Но лезть в чулан за керосином ей не захотелось, она схватила узелок и ушла.
* * *Проснулся Кирюшка не сразу. Сначала толстая Калюкиха выскочила в сени. Потом, громко стуча наспех обутыми сапогами, выбежал Матвей, за ним– Калюкин.
Остервенело рванулась спущенная с цепи собака. Босиком заскочила в избу мокроволосая Любка и, накинув Матвеево пальто, умчалась обратно.
– Что же такое! Почему такое! – потирая глаза, забормотал Кирюшка, – Дядя Матвей! Любка!.. Что же такое?
А случилось вот что.
Еще не успела Любка вымыться, а коптилка уже зачадила и потухла. Кое-как вымывшись, Любка села расчесывать мокрые волосы.
Вскоре наружная дверь скрипнула. В предбаннике чиркнула, но не зажглась спичка, и Любка решила, что это пришла мать и принесла свечку. Только что хотела Любка ее окликнуть, как дверь отворилась и кто-то, тяжело кашлянув, ввалился в мыльную.
Подумав, что это вернулся позабывший что-либо Матвей, Любка окликнула, но в эту же минуту сверкнула и погасла спичка, и при короткой вспышке Любка увидела какого-то совсем чужого человека.
Тогда, не растерявшись, Любка схватила попавшуюся под руку кочергу и со всей силой ударила перед собой.
Послышался крик, и, опрокинув кадку со щелоком, ночной гость выскочил в сад.
А Любка, высадив кочергой окошко, заорала так громко, что ее сразу услышали и Калюкиха и Матвей, а за ними и сам Калюкин.
